Рассказы Chainsaw

[Suggestive]

Авторская страница : Chainsaw

[Suggestive]

История на женском форуме




    У меня есть лучшая подруга Светка, еще с института. Стальная баба, на первых вскрытиях у нас вся группа робела, включая мужиков. А она — ничего, надо значит надо. И так во всём. Всю дорогу мы вместе, две одиночки: и она меня не раз выручала, и я её. Всегда умела меня подбодрить, если жизнь поворачивалась жопой. Много чего с нами было, и хорошего, и плохого. А на той неделе мы похоронили её дочь.
    Света зубы сжала, сделала все как надо. Могилка, венки, поминки. Стол накрывали у меня — к кладбищу ближе. Танечке только-только восемь исполнилось. Неудачно упала на детской площадке, и никто не виноват особо, и даже до больницы не довезли. Света держалась, всем молча кивала, попу денег в руку сунула, чтобы отпел хорошо. Дождалась, пока все разойдутся, только потом повисла на мне и разревелась. Сидели на кухне до ночи, уж я наслушалась: и какая Таня была хорошая, послушная и умница. В жизни никого не обидела. Как несправедливо всё бывает. Всё верно говорила, но что толку? Девчонка была золотая, смешливая, я ведь с ней часто сидела, пока мать по делам да по больницам. А на детской площадке, куда качели вкопаны — там бетон, ну вот и…
    Светка все о своем: как день рождения вот праздновали, какую барби ей купила. В городишко наш приехали аттракционы — обшарпанные вагончики, пара квёлых зверей в клетках — «зоопарк». Сходили. Танечке особенно комната смеха понравилась (коридоры с кучей зеркал, во всех отражаешься — убежала вперед, хохочет: «Мам, мам, смотри, я везде!») и облезлый тигр. Никогда живого тигра не видела. Света хотела её в свой отпуск в Москву свозить, в настоящий зоопарк и на карусели, уже деньги откладывала, а оно вон как повернулось. Психанула моя Светка. Немудрено. Утром молча собралась и домой ушла.
     Пару дней тихо было, а потом начала звонить под вечер. Мол и смех ей дочкин из спальни мерещится, и помаду её кто-то спрятал. И зовёт её Таня, как стемнеет: чуть слышно. По всему нервы сдали. Я её к себе зову, тяжело ведь одной: мнётся, молчит. Ну что тут сделаешь, это надо просто переболеть. Время лечит.
   А вчера просыпаюсь среди ночи от звонков в дверь. Молоток взяла с полки, он там специально лежит, открываю: Светка на пороге, растрёпанная, в каких-то сандалях и халате. Через половину города бежала ко мне в таком виде
   Отпаивала её водкой, сигареты достала, окно открыла. На третьей рюмке её прорвало, рассказывает: в спальне у неё большое трёхстворчатое зеркало стоит, от покойной матери осталось. Спит и слышит сквозь сон, как Таня зовёт: «Мам, посмотри, мам, ну посмотри-и!». Приподнялась на кровати, ночник включила: а в зеркале её Таня, во всех трёх створках разом. В синем платье, в котором они на аттракционы ходили. Смеётся. «Мам, смотри! Я — везде!»
   Света лампу в зеркало кинула и бежать. В гостиной в «стенке» зеркало за сервизом: «Ма-ам». В прихожей зеркало висит: «Ну мамуль, посмотри». Как до меня добежала не помнит.
   Не уснула, а отключилась на диване. Я тоже спать пошла. Утром встала, написала ей записку и попёрлась к ней проверять масштаб разрушений. Вдобавок она же квартиру нараспашку оставила, мало ли что. А с такими проблемами пусть пока у меня поживёт, заодно и вещей ей сумку соберу. Нельзя ей сейчас одной, дура я, что отпустила после поминок.
  В квартире бардак, причём застарелый. Прошлась — ну вроде нормально все, ничего не пропало. Трюмо в спальне — то да, расколочено. Собрала осколки, кучу посуды в раковине перемыла, цветы полила. Набрала ей одежды в чемодан наугад, пусть сама потом разбирается. Ключи с крючка снимаю, выхожу уже, сумку поставила, чтоб дверь закрыть. И слышу из квартиры. Голосок знакомый, звонкий такой
-«Тётькать, а мама скоро вернётся?»

[Suggestive]

Маринка
 
Короче, я вам сейчас кой-чего расскажу. Я сам не мальчик уже, говна разного навидался, но вот этот случай — это был, прямо скажу, по всем понятиям перебор. Сильно он меня изменил. Ну, по порядку.

В середине девяностых была у нас бригада небольшая — кто с армии знаком, кто со двора, все нормальные проверенные ребята. Страну колошматило, но жить-то хочется, а хорошо жить, как говорится, — еще лучше. Тогда у всех своя поляна была. Рэкет там, не рэкет, поначалу всякое бывало, когда подниматься начали. Кто постарше — тот помнит, что творилось. Молодые, гонору много, а ума и понимания — нихуя и трошки. Ну, врать не буду, как заметили нас — прижали, да так здорово, что двое наших тупо кончились, можно сказать ни за что. Мы губу враз обратно закатали и стали смекать, как теперь быть, и чтоб при этом больше так по дурке не подставляться.

Был у нас такой Жека Конопатый — парень умный, закончил там что-то. Навел на идею крышевать попрошаек, которые по электричкам аскают. Пацаны, понятно, с сомнением отнеслись, эта тема тогда, почитай, вообще не раскручена была. Но Жека всем сомневающимся все пояснил. Это он лучше всех умел, рамсить всегда его посылали. Решили мы, значит, попробовать. С коммерсами как-то вот криво вышло, а тут делянка, считай, пустая, но по Жекиным раскладам — прибыльная.

Так и вышло, что мы почти что первыми в Москве начали нытиков крышевать: электрички, метро с переходами и вокзалы через год были все под нами. Ну и тут, конечно, делиться приходилось. Например, «святые» — это которые в церквях и на папертях работали, — те вообще неприкасаемые были, даже рыпаться в ту степь не моги, коли жизнь дорога. Ну да нам чужого и не надо. На жизнь хватало.

Что-то я разбежался с предысторией, ностальгия, все дела. Короче, там много чего можно интересного понарассказать, всякое было. Работа грязная, на любителя, но и выхлоп солидный. Будет настроение — напишу еще. А пока по делу.

∗ ∗ ∗

Была у нас на участке баба одна с малой девкой (мы, как мусора делают, деляны между своими распределили, я тогда был смотрящим в районах Щелчка и Пушкинской, набрал себе бегунков из молодых-стремящихся, бизнес пёр, короче). Бабу ту мы звали Воблой, как ее по паспорту я не помню. Паспорт я у нее забрал, понятно. Работали они по переходам, в основном. А малую Вобла везде за руку с собой таскала, ее Мариной звали, лет десять на вид. Вроде и не зашуганная девчонка, смекалистая так-то. Меня дядьпашей звала. Я ей, бывало, ништяков подгонял: конфет там, вафель, жвачки «лавиз». Я вообще нормально к детям отношусь, благо своих бог не дал.

Вобла была снулая — еле ползает, молчит себе, глаза в пол, платье в пол, платок на кумполе. У нас таких полно было, ничего особого. Что там у нее в жизни случилось — пацанов не колыхало вообще. Но бабы с детьми у лохов всегда котируются, и норму она четко приносила. У нас как было заведено: что выше нормы, то оставляешь себе. Не собираешь норму — свободен. Бузишь или работаешь без разрешения — ну, не обессудь, братан. Но мы все же не лютовали, как некоторые: могли подкормить там инвалида или бомжа, если приболел и выходить не может. Иногда колесами и деньгами помогали, жильем — с отработкой, само собой. Сейчас это работой с кадрами называют.

А Вобла, ко всему, еще и больная на голову была, видимо. Ты ей: «Ну чо, как жизнь, мать?». Она вся дергается, как под током, глаза без фокуса в сторону смотрят, и булькает себе под нос нараспев через минуту где-то: «Спа-асибо, хорошо-о». Чисто как когда магнитник плёнку жует. Жуть. Еще привычку имела: вечером пришаркает на точку, я Маринке чупа-чупс выдам. Протягивает, значит, кулек с деньгами за день, за плечо мне куда-то пялится и подвывает: «О-освободите ме-еня-а». Я шуткую: «Освободим, мать. Вот лимон насобираешь — сразу и освободим, мы ж не звери». Она опять за свое: «Помо-огите». Другие попрошайки шизоидную сторонились, пиздели всякое, но я без предубеждений.

∗ ∗ ∗

Однажды Вобла с Маринкой потерялись на неделю-две где-то, и ни гудка. Была маза, что Вобла к конкурентам ушла, да и вообще, непорядочно так молчком делать. Как тогда говорили, не по понятиям. Ну а может и случилось чего, как знать. Я пацанов порасспросил, добыл адресок и пошел сам узнавать.

Нашел дом, первый этаж, налево. Стучу. Слышу, в квартире кто-то есть. Говорю, не откроете — сам войду. Открывает Маринка. — Где мамка, — спрашиваю.
— Заболела, — отвечает, а сама, вижу, дергается чего-то.
Я ее отодвинул, вошел. Квартира — двушка, шибко богатая так-то, пианино даже в комнате стоит. Но засранная, почитай нежилая, воняет чем-то, ну и пылища — жуть.
— Зови мать, — говорю. Маринка надулась, но пошла в спальню. Минуту нет, две. Возвращается с Воблой за руку. Вобла вообще ни о чем, совсем на вид плохая стала.
— Ну чего, — говорю, — Куда пропала, мать?
Дергается, как под током, едва не приседает. «За-аболела».
— А сказать по-человечески не дано? Так, мол, и так…
— Мама плохо себя чувствует, дядь Паш. — Вижу, Маринка зверем смотрит. Вобла опять дергается, аж башка болтается:
— Я-а-а. Пло-охо себя чу-увствую-у.
— Так, малая, а ну дуй-ка отсюда, пока взрослые ра…

Тут Вобла голову подымает, руку протягивает и заводит своё: «Помо-огите-е». Но уже в конец ебанутым каким-то голосом, как через силу, не знаю как и сказать. И шагает ко мне. Маринка ее дергает, а та все свое: «О-о. Сво-о». И тут блюет на себя черной то ли кровью, то ли я даже не знаю. И еще шагает.

Ну, что вам сказать. Струхнул я сильно, трудно сказать от чего даже. Чуйка, наверное, сработала. Отступаю, уж и жопой в подоконник уперся, а ствол уже в руке. «Стоять», ору. «Отвали, сука!» А Вобла все прет, одну руку тянет, другой Маринку за собой тащит, и продолжает блевать и что-то мычать.

Вот и завалил я ее, со страху.

То есть я подумал, что завалил. А Вобла с дыркой в животе постояла — и снова ко мне. Почти дотянулась, почти.

Я ещё две маслины в нее дослал, сам не заметил. Голова пустая была аж до звона. Перехватил волыну поудобнее, двумя руками, и снес ей кусок черепа вместе с ухом и волосами. Такие вот дела. Вобла встала сразу как-то, как завод у нее кончился, и руки повисли. Стоит. Без половины башки — стоит.

— Блин, ну все, доломал. Вот мудак. — Это Маринка.

Я не понимаю особо ничего, меня колотит всего на нервяке, в ушах звенит. Смотрю, выпучив глаза, вспоминаю всех святых. Вот тут, ну, Маринка руку матери отпускает, и вижу, из ладошки у нее такое растет… типа длинного языка, и под рукав кофты Воблы уходит. Херак! — этот язык в руку девки втянулся, чисто как отпущенная рулетка. Вобла разом оседает на пол, как мешок гнилой картошки.

— Что? Что, блядь? Что? — Не знаю, что нес. Погнал просто.
— Ну а что ты хотел, дядь Паш. — Маринка ладонь о штаны вытерла. — Она лет пять как мертвая уже.

∗ ∗ ∗

Все. Вот это было все. Помню, что выломился сквозь раму. Волыну, наверное, там и оставил. Даже если б этаж был не первый, а сто первый — все равно бы выломился. Как бежал — помню кусками. Дальше рассказывать смысла нет особо: вокзал, Кисловодск, севкав, нычки; много чего случилось, о многом с тех пор передумал, в итоге успокоился, подзабылось оно само как-то. С кем-то порвал, с кем-то закорешился. Переезжал много, стал с попами общаться, но в привычку не вошло. Всего не расскажешь, да и то сказать — лет двадцать прошло, не меньше. Сейчас осел в Москве опять, в конторе одной бригадиром: патентованные водяные фильтры устанавливаем в домах частникам и в мажорных хатах. Вроде все нормально идет, остепенился что ли.

∗ ∗ ∗

А вспомнил я это дело, потому что знакомую до Выхино подвозил вчера за билетом, и пока ждал — увидал цыганку с ребенком. Они обычно бойкие что шибздец, а эта бродила у касс как в воду опущенная, плюс ребенок вроде не черножопый, вот и обратил внимание. Присмотрелся. Ну вы поняли, Маринка это была, лет десять ей на вид.

[Suggestive]

Плетеный человечек
 
В детстве я, наверное, был тем еще маленьким гаденышем. Не могу утверждать определенно, ведь речь идет еще о годах, проведенных мною в детском саду нашего небольшого провинциального городка. Воспоминания из того возраста представляются мне записками из кривых, написанных усердным кулачком трогательных букв, выведенных на истончившихся обрывках бумаги. Этакие вспышки памяти об отдельных ярких событиях, какими их воспринял только лишь формирующийся детский разум. Убежден, что именно из этих обрывков, многократно переписанных палимпсестов, и складывается калейдоскоп человеческой личности, каковой бы она ни стала в итоге. Очаровательные детские воспоминания… Но есть среди них воспоминания и другого рода — очень, очень темные. Позвольте угадать: такие есть и у вас. Каким-то образом детство совершенно обычных, нормальных людей оказывается, зачастую, неиссякающим источником как пронизанных светом и теплом картинок, так и самых чудовищных кошмаров, что влияют на человека, осознанно или нет, до конца его дней, преследуя его и даже определяя его судьбу.

Об одном из таких воспоминаний я и хочу вам сегодня рассказать.

Мою детсадовскую группу в те дни объединили с другой, расположенной в другом конце коридора. Возможно, ремонт в помещениях нашей группы был тому причиной. Как бы то ни было, временной группе стало вдвойне веселее, а у нянечек и воспитательниц, надо полагать, прибавилось поводов для головной боли. В новой группе я познакомился с не слишком общительной девочкой по имени Настя. У Насти всегда при себе была удивительная игрушка — человечек, сплетенный целиком из прозрачных (но пожелтевших от времени) трубочек от капельницы. То был закат страны Советов, и у нас только начали появляться замечательные яркие китайские игрушки, имеющие, правда, свойство быстро ломаться в детских руках. Играть в поломанную игру «юный водитель» и строить форты из больших фанерных кубиков быстро надоело. Этот же человечек сразу привлек мое внимание: размером сантиметров в пятнадцать, он был сделан, как мне тогда показалось, с удивительным талантом. Кто-то явно потратил много часов за плетением, особенно много трубочки ушло на прямоугольник «тела». Настя сказала, что человечка для нее сделал в больнице ее папа, когда она очень сильно заболела. Короче, я захотел человечка себе.

Однако Настя, девочка ужасно тихая и болезненная, способная целыми днями сидеть в углу и возиться сама по себе, становилась по настоящему опасна, когда речь заходила о просьбах дать поиграть с ее человечком. Я несколько раз подступался с предложениями обменять его на что-то из своих мальчишеских сокровищ, но все впустую, а когда единственный раз попытался отобрать игрушку силой — оказался в медкабинете с кровящей головой. Тихая Настя, одной побелевшей рукой вцепившись в начавшего растягиваться человечка, другой, не задумываясь, обрушила на меня игрушечную кухонную плиту (такую, с конфорочками), сделанную из металла. Помню, как медсестра обсуждала с воспитательницей необходимость наложения швов, пока я в голос ревел, сидя на покрытой клеенкой кушетке.

Я отступился. Но я не был бы маленьким гаденышем, если бы все закончилось на этом. У меня в анамнезе уже было как минимум две кражи, о которых я могу вспомнить, совершенные со всей доступной дошкольнику изобретательностью. Однажды в гостях я нашел в ящике стола калькулятор и забрал его себе, а по пути домой оторвался от родителей и скрылся в кустах возле дома. Там я вытащил батарейки и разбил экранчик камнем, после чего показал калькулятор маме, как будто только что нашел его под окнами. Так мне хотелось его разобрать. В другой раз я спер у одногруппника игрушку из киндера: мне очень понравился крокодильчик, сидящий внутри яйца, которое можно было открыть. А самим крокодильчиком можно было рисовать. Одногруппник не хотел дарить или меняться — что ж, тем хуже для него.

И я разработал план. Мне нужен был этот плетеный человечек. Но уже не для игры.

В сон-час у нас всегда изымали все игрушки и оставляли их в шкафчиках для одежды в предбаннике. Во время сборов на прогулку я запомнил, какой шкафчик принадлежит Насте (кажется, на нем была нарисована малина). В один из «тихих часов» я отпросился в туалет, дверь в который находилась прямо напротив раздевалки. Не ушло много времени на то, чтобы пробежать до нужного шкафчика и достать человечка, после чего я закрыл дверь в туалет-умывалку и на всякий случай привалился к ней, так как на двери не было никакого шпингалета. На моей голове все еще красовалась огромная шишка от того удара, знаете ли. Так что я с трудом подцепил хвостик трубочки и начал расплетать человечка.

В тот же момент из спальни раздался дикий визг. Визг приблизился мгновенно — я не понимаю, с какой скоростью ей надо было бежать ко мне, — и в дверь заколотили с такой силой, что я едва не упал, но тут же собрался и уперся ногой в ближайшую раковину. Я как мог быстро продолжал расплетать трубки. Она больно ударила меня, и не будет ей больше вообще никакого человечка, вот и все.

Настя визжала как сумасшедшая, почти без слов, слышно было только «прекрати», «хватит» и «не надо». Шквал ударов кулаками в тонкую дверцу стал попросту непрерывным. Я закончил с головой и оторвал человечку обе руки. Настя тем временем, видимо, начала врезаться в дверь всем телом, отчего каждый раз между дверью и косяком образовывалась большая щель, хотя я и упирался изо всех своих детских сил. Крики воспитательниц только усилили ощущение неправильности происходящего; да, я очень испугался, но был намерен закончить во что бы то ни стало. Это был вопрос мести или возмездия за ее несговорчивость. Кажется, они пытались оттащить девочку от двери. Я успел расплести верхнюю часть туловища игрушки, прежде чем взрослые силой открыли дверь и отволокли меня в спальню. Хрипевшую и кашляющую Настю прижимали к паласу в раздевалке, так что я увидел только ее взлетающие и колотящие в пол ноги. Еще я увидел красные разводы по всей наружней стороне выкрашенной белой краской двери и шокированные лица вышедших из спальни одногруппников. Красными брызгами был покрыт и халат несшей меня нянечки, а ее лицо стало каким-то плоским от ужаса. Я не понимал, что же там произошло. Не понимаю и сейчас, а догадки предпочту оставить при себе.

Полурасплетенная игрушка осталась у меня, и никто ничего об этом не сказал. Взрослым было не до того. Я закопал ее в углу двора за верандой во время прогулки — после того как понял, что не могу починить ее как было. Настя не вернулась в группу, а потом нас перевели обратно в наше помещение. Воспитательницы ходили мрачнее тучи, родители перешептывались в раздевалке. Шепотом же среди ребят распространялись слухи, что Настя сошла с ума от той болезни, которой болела раньше, а потом умерла, «совсем-совсем» умерла.

Вот и вся история. Все, что я помню. Хотя я не готов сказать наверняка насчет того детского «совсем-совсем». Понимаете, не поставил бы на это, не пошел бы ва-банк. Классе так в шестом или седьмом я перекопал весь угол территории своего старого детсада, нашел и отмыл половину человечка, сплетенного из трубок от капельниц. Сейчас он лежит у меня на книжной полке. Иногда, особенно когда напиваюсь, я беру его и разглядываю, кручу в руках. Уверен, сейчас я смог бы сплести его заново, «починить как было». Интересно, придет ли тогда за своей игрушкой девочка Настя? Начнет ли стучать в мою дверь?

[Suggestive]

Мой плот
 
Я приехал в бабушкин дом ближе к концу августа, добирался поездом, автобусом и остаток пути — на попутках. Довелось даже проехаться на тракторе. Сельский люд оказался достаточно дружелюбен. Последние километры шагал, сшибая насквозь промокшими кроссовками росу с высокой травы. Доставали тяжелый рюкзак и ноющая поясница. Ходок из меня не очень. До сих пор я вообще не ходил в походы.

Просека вела к лежащему где-то впереди крохотному поселку с нейтральным среднерусским именем. Поречье, Заречье? Как-то так, точно уже не помню. Немного странно, потому что как раз рек в округе я на карте не видел — только кляксу большого озера неправильной формы. Приезжавшие на озеро туристы и рыбаки не забирались так далеко, что позитивно сказывалось на количестве мусора. Последняя раздавленная пивная банка попалась мне на глаза еще вчера. Случайный и пыльный призрак оставленной позади цивилизации. Тогда же я обратил внимание, что еловые леса кажутся значительно темнее лиственных. На рассвете непроницаемые тени сгущались в зарослях буквально в пяти шагах от кромки леса. На прямую как луч просеку не выходила ни одна тропа.

Вокруг стояла благословенная тишина. Именно за этим я и забрался в такую глушь. Когда бросаешь рюкзак и задерживаешь тяжелое дыхание, тишина смыкается вокруг как купол, образованный деревьями и безмолвным светлеющим небом. Немного зловеще. Сначала необычно для городского жителя, затем все же привыкаешь. В лесу сломается ветка, пропищит какая-то птица. Понимаешь: ты не оглох, просто ты здесь на километры во все стороны один. И несложно представить, что ты вообще один, один на всей земле. Напялив убивавший меня рюкзак, я побрел вперед, стараясь держаться линии телеграфных столбов, уходящих в редеющий утренний туман.

∗ ∗ ∗

Дом оказался на месте. Я немного опасался, что он мог сгореть за три года, прошедших с похорон бабушки. Никто не приглядывал за ним, да некого было и попросить. В отдалении над деревьями я видел еще несколько поросших мхом шиферных крыш, но круглый год здесь не жил никто. Может, пара семей приезжала на месяц в отгорающий уже сезон. Если так, следов после себя они не оставили. Идущий вдоль берега проселок зарос травой.
Ключа у меня не было, но он быстро нашелся под одной из ступенек крыльца. Пощелкав тумблерами, я убедился в наличии электричества. Большая удача, не зря тащил с собой старенький ноутбук. Газовый баллон в кухне-пристройке оказался полон примерно наполовину, а вот дрова под навесом, как и сам дом, основательно отсырели, превратившись в труху. Поленницу облюбовали мокрицы и длинноногие пауки. Сказывалась близость озера: дальний конец участка полого опускался прямо в заросли камышей, среди которых затерялся маленький покосившийся причал. С дровами я ничего поделать не мог, а вот сам дом предстояло основательно проветрить и протопить.

Я начал располагаться в своем новом доме.

∗ ∗ ∗

Несколько недель я живу на этом отшибе. Быть может, месяц. Следить за ходом времени нет никакого желания, но ночи становятся холоднее, а листья деревьев начали желтеть. Вчера утром заметил на траве иней. Днем работаю по дому, читаю или пересматриваю старые фильмы. Вечера провожу на причале, притворяясь, будто ловлю рыбу найденной на чердаке удочкой. Слушая плеск холодной воды. По ночам, лежа на вечно слегка влажной перине, прислушиваюсь к ветру и шуму близкого леса. Здесь не очень богатый звуковой фон. Как я уже говорил, здесь очень тихо.
Первое время я ходил на разведку: проверил остальные дома (пусты или вовсе заколочены), деревянную церквушку (вот-вот обрушится, возможно, этой зимой). Карта, должно быть, осталась в одной из машин, которая подбрасывала меня еще на трассе, но я смутно помню, что километрах в десяти по берегу должна быть какая-то деревня. Добраться до нее по проселку не получилось: он почему-то свернул от воды в лес, а там довольно быстро сошел на нет, и я остался стоять на топком чавкающем при ходьбе мху посреди молодого ельника. Раза два направлялся по берегу пешком, но выбивался из сил, форсируя непролазные заросли и настоящие горы валежника, еще до того, как видел или слышал хоть какие-то признаки присутствия людей. В одном из сараев обнаружился ржавый велосипед, и я все обещал себе починить его, но руки так и не дошли. Днище единственной найденной лодки прогнило настолько, что пробивалось тычком ноги. С тем же успехом я могу находиться на необитаемой планете, и, в целом, меня это устраивает.

В моем доме нашелся запас крупы и макарон, даже консервы с каким-то мясом. Этикеток давно нет, но вполне съедобно, а я не очень привередлив. Выкинув совершенно отсыревшее и испорченное, я пополнил привезенные с собой запасы. А еще, не слишком-то терзаясь угрызениями совести, совершил набег на дома соседей. Не знаю, сколько времени мне предстоит находиться здесь. На всякий случай я наколол большую поленицу дров, ворочая тяжеленным ржавым колуном. Лучше и жарче всего горит молодая сосна, а на растопку есть кипы старых газет с чердака. Да, мне нравится здесь, и я практически не вспоминаю о своей «городской» жизни, надуманность старых проблем очевидна с моего берега, окруженного полукружьем древнего леса, отгородившего меня от мира еще надежнее ледяных вод озера. Вместе с безмолвием и покоем, с ежевечерними туманами, укрывающими едва видимый противоположный берег, на меня опустилась странная апатия. Вся атмосфера этого места и сам его воздух погружают меня в бездумный тихий катарсис. Глубокий и темный, как омут под досками полюбившегося мне причала.

∗ ∗ ∗

Около недели назад отключилось электричество, так что я и не думал, что буду продолжать вести свои заметки, в которых, к тому же, нет никакого особенного смысла. Но в моем краю добровольного отшельничества кое-что изменилось.
Три дня назад, когда сумерки уже превратили лес за моей спиной в непроницаемый взглядом черный бастион, я, по сложившейся привычке, сидел на краю причала, выдающегося из полосы камышей. Каждый вечер над поверхностью воды, напоминающей жидкий чугун, собирается туман, будто поднимаясь прямо из нее, становясь все гуще по мере восхода луны. Он образует вторую стену, и я оказываюсь отрезанным со всех сторон, как бы в центре кольца. Или на дне колодца. В такие моменты накатывает спокойная уверенность, что никакого мира за пределами этого кольца вовсе не существует, а есть только лишь мое личное пространство, остров абсолютного уединения, поровну поделенный между землей и водой. Созданный специально для меня Лимб.

Три дня назад я впервые увидел в тумане мерцающий красный огонек.

Был ли он далеко или близко? В воде, или на том берегу? Невозможно сказать. Да и берег ли напротив меня — это запросто может быть остров. Очертания озера, виденные на карте, уже стерлись из памяти, но если бы там было какое-то жилье, я видел бы огни каждую ночь. Насколько можно судить, источник света располагался не слишком высоко от земли, так что я подумал о свечении болотного газа. Слышал где-то, что такое бывает, и по сельским поверьям это души захороненных в лесу детей стремятся завлечь путников в болото. Однако огонек загорелся и на следующую ночь. И на следующую. Неподвижный, бесшумно мерцающий красный глаз, всегда в одном и том же месте. Пристально всматриваясь в него, я неизбежно зарабатывал давление в висках, переходящее в мигрень.

Очень странное явление. Я хотел бы исследовать его, но мне не на чем к нему подобраться, в моем распоряжении нет никакого плавсредства. К тому же днем огонек невидим, а у меня нет при себе компаса, чтобы засечь направление. Я же говорил, путешественник из меня никакой. И это значит, что плыть к свету пришлось бы ночью через туман. Что ж, продолжу наблюдать. Не так чтобы у меня здесь было много занятий.

Что-то я разогнался. Нужно беречь заряд аккумулятора.

∗ ∗ ∗

Прошло семь дней. Огонек на месте. Черт, он просто сводит меня с ума, день за днем. Бесформенные темные тени поднимаются из глубин разума и застилают зрение, если смотрю на него слишком долго. Остальное окружающее пространство начинает раскачиваясь плавать вокруг рубиновой точки, провоцируя тошноту. Но не смотреть не выходит, взгляд возвращается к ней снова и снова. Далекий, но яркий свет, и едва подсвеченный им туман как багровый ореол.
∗ ∗ ∗

Решено. Я построю плот. Я попросту должен выяснить, что это такое. Может, просто принесло течением буек со встроенным аккумулятором — такие бывают? Не важно, меня устроит любой ответ. Туман, конечно, скрадывает расстояния, но, думаю, источник света находится недалеко. Вкопаю на берегу три высоких столба и буду вычислять направление по ним, на глаз. Всего-то требуются столбы в углах равнобедренного треугольника, чье основание перпендикулярно нужному направлению, чтобы взять огонек «на мушку».
∗ ∗ ∗

Ну что же, надо признать: я не умею строить плоты. Уверен, гугл помог бы с инструкциями, но — разумеется — здесь не ловит сотовая сеть.
Первый мой плот перевернулся вместе со мной. По счастью, у самого берега. Вода действительно так холодна, что, случись это среди озера, я мог бы утонуть. Мышцы ног свело судорогой мгновенно. Второй плот был больше и оказался чуть более удачной конструкцией. Я отплыл не более чем на десяток метров от берега: взмахи тяжелым самодельным веслом преимущественно крутили плот вокруг оси. Кто бы мог подумать, что настанет день, когда я буду жалеть об отсутствии вокруг куч мусора. Мне бы очень пригодились пластиковые бутылки.

Ладно, кажется, я понял основные принципы. Инструменты есть и гвоздей хватает. Мне предстоит тяжелая работа.

∗ ∗ ∗

Огонек словно издевается надо мной. Он стал моим идефиксом. Что-то вынуждает меня стремиться к нему, как мотылька на свет. Выталкивает в его направлении из моего уютного обжитого мирка — участка берега с домом, колодцем и парой сараев. Я забросил начатый было ремонт протекающей крыши и не хожу за дровами. Дело уже даже не в любопытстве. Мне нужно плыть к нему.
Плот еще не готов.

∗ ∗ ∗

Я думал, что ошибаюсь, но нет: каждый день туман над озером встает все выше, и все ближе подбирается ко мне, к берегу. На улице уже холодно, а по ночам — откровенный мороз. Ну, я всю жизнь прожил в городе и не знаю много о том, как положено себя вести туману. По крайней мере огонек не стал более тусклым.
∗ ∗ ∗

Я готов. Плот закончен. 12 бревен, нормальные весла и уключины под них. Устойчиво стоит на воде, мой вес выдерживает спокойно. Все руки покрыты волдырями от рукояток ржавой двуручной пилы, а уж как я спускал его на воду… Спина еще припомнит мне это. Но оно того стоило.
На берегу я вкопал три высокие палки, как и собирался. Сегодня уже темнеет. Еще раз сверю с положением огонька этот импровизированный компас. А завтра днем отправляюсь в свою великую экспедицию.

∗ ∗ ∗

Черт, черт, черт. Я не нашел нихрена! Я не сбился с курса, может, мой метод навигации слишком наивен? Уж извините, я никогда не состоял в кружке юных скаутов. По крайней мере мой плот показал себя хорошо.
Вернувшись, я пинал столбы, пока не повалил их. Не знаю, что тут творится, но я греб, пока мой берег не стал полоской на горизонте. Волдыри на ладонях лопнули, руки болят невыносимо — мышцы и спина тоже. Кажется, спину я все-таки повредил. Без толку, я едва приблизился к противоположному берегу, и да, это остров или полуостров, причем полностью заросший сухим шепчущим на ветру камышом и какими-то уродливыми, отвратными кривыми корягами. Похоже, суши там нет, только большая скользкая болотная кочка. Согласно курсу, я должен был его миновать, но за ним только вода и ничего кроме воды! Я смотрел и смотрел, пока голова не начала раскалываться вновь. Временами казалось, что вижу что-то — но то был обман зрения и остатки тумана над водой. Как проклятое озеро может быть таким большим? Отдал бы половину оставшихся у меня припасов за бинокль… Нужно чем-то забинтовать руки.

∗ ∗ ∗

Ладно. Не проблема. Тогда я просто поплыву ночью. Почти уверен, что потерял направление, оставшись на воде без толковых ориентиров. Сяду на свой крепкий плот, поплыву ночью, плевать на туман, все равно он уже подобрался вплотную к берегу. Разведу на участке большой костер, чтобы найти обратный путь. Если не сумею доплыть, брошу в точке разворота буек. Сделал его из веревки с грузилом и крашеной бутылки из под воды, пара которых была у меня с собой. Все будет нормально. Я справлюсь.
Я доплыву.

Что ж, привет. Странно, страшно было читать написанное выше. Я крайне смутно помню те два месяца, которые провел у черта на куличках. Воспоминания, отчасти вернувшиеся во время терапии, похожи на затянувшийся сон. Я помню, как сидел на полу у печки с ноутбуком и нажимал на клавиши, да. И в то же время знаю, что это писал другой человек. Ха, да тот парень даже не курил.
Прежде чем я все объясню, хочу закончить историю, чтобы она не выглядела такой рваной. Закончу, как я ее помню. Как сон, в котором вплотную подошел ко границе, за которой бездна. Ноутбук мне вернули, когда выписали из стационара, но я не хочу больше к нему прикасаться, так что допишу этот текст с планшета.
Итак, я сказал, что справлюсь, что доплыву. И я доплыл.

∗ ∗ ∗

Я доплыл, и это было самое страшное путешествие в моей жизни. В чьей угодно жизни. Уже после двух взмахов весел туман закрыл меня с головой. Тяжелый влажный плащ, брошенный на спину. Передо мной сквозь молочный занавес полыхал, удаляясь, сложенный моими руками огромный костер. Позади — я то и дело оглядывался — бесстрастно мерцала красная точка, которой я стал одержим. Остальное тонуло в темноте. Вскоре я уже не мог различить концов весел, они плескали воду за бортом, оставаясь невидимыми.
Я греб, пока не выдохся, снял куртку, греб еще. Усилившийся ветер сушил пот, но не разгонял туман. Напротив, тот становился все гуще. В какой-то момент застилающая глаза дымка не дала мне увидеть собственных ног. Где-то далеко трепыхался крошечный язычок огня. Я испугался, что костер затухает — но нет, виной всему окружившая меня белесая мгла. Подняв голову, я больше не видел неба или даже луны. Виски сдавила ставшая привычной в последние дни боль. В мозгу предельно натянулась стальная нить, продетая сквозь кости черепа.
Я продолжал слепо грести. Красный свет не приблизился ни на метр, не стал ярче… Но в то же время я чувствовал, что каким-то образом — стал. Мигрень разрывала голову на части, без толку шарящие по сторонам глаза выкатились из орбит. Отчаянно вцепившись саднящими руками в весла, я не мог понять, двигаюсь ли вообще, или застыл на одном месте, завязнув в сгустившемся молочном мраке. В темноте раздался горестный детский плач. Неуместность этого звука превратила мой пот в ледяную испарину. Костра больше не было видно. Полностью дезориентированный, я помнил только, что должен продолжать плыть во что бы то ни стало. Слышал шепот камыша под ветром, но никакого камыша там не было. Шепот со всех сторон выговаривал чье-то имя, и имя, как я вдруг понял, было моим. Шепот обвинял в чем-то страшном. Нить в голове все натягивалась, звеня от напряжения. Справа появилась тень — торчащая из воды кривая коряга, больше похожая на чуть притопленный обгоревший скелет. Она быстро пропала из виду, и стало ясно, что я все же двигаюсь, и двигаюсь быстро. Облегчения это не принесло — на меня обрушилось знание, что я приближаюсь к чему-то ужасному, что жаждало прорваться наружу, и этот поджидающий меня посреди безликого нигде ужас символизирует красный свет, к которому я так стремился. Свет окрасил туман в багровый, я плыл теперь в облаках взвешенной в воздухе крови, и капли с тем самым привкусом оседали на лице и губах. К невыносимой головной боли добавилась тошнота. Я не хотел этого, отчаянно не хотел, часть рассудка бунтовала против происходящего, молила вернуться домой, на одинокий берег, в царившую там тишину, где затихнут шепчущие голоса, говорящие отвратительную правду. Но выбор был мне дан, и я каким-то образом понимал это, между встречей с кошмаром лицом к лицу и полным безумием.
Плот легко зацепил что-то, плавающее в воде. Склонившись над черной поверхностью, я увидел, как мимо проплыла одетая в грязное платье кукла. Закрытые глаза распахнулись, неподвижный рот прошептал слова обвинения и проклятья, вплетающиеся в общий хор. Детский плач в ночи не утихал. Плот развернуло в воде, теперь немигающий глаз смотрел прямо на меня. Что-то еще задело борт и быстро скрылось позади, проплыв мимо — игрушечная детская коляска с беспомощно и трогательно задранными вверх колесиками. Я плыл в пылающем мареве среди миллионов покачивающихся на воде вещей — детских игрушек, косметики, фотоальбомов, книг. Правое весло задело оплавленный детский манежик. На левом повисла мокрой тряпкой до боли знакомая синяя женская ночнушка. Не в силах больше этого выносить, я отбросил весла, зажал ладонями уши, отсекая ставший громоподобным шепот, и что было сил закричал. В тот момент я хотел только одного — умереть. Умереть самому.
Плот ткнулся в невидимый берег и остановился. Натянутая в голове струна лопнула со звуком, который мне не забыть никогда. Мутными от слез глазами я наблюдал, как туман отступает, расходится в стороны, открывая один за другим огни: обычные, а не красные, множество огней стоящего на крутом берегу поселка, окна и фонари, подсвеченный биллборд, фары проехавшего по дороге над пляжем такси. Вернулись нормальные звуки, шепот стих. Над берегом стояла красно-белая мачта с антеннами и ретрансляторами сотовой связи. На ее вершине ровным светом горела красная лампа. В панике я обернулся и увидел в каком-то жалком километре свой дом и костер на берегу. Никаких признаков тумана.
Здесь память вернулась ко мне, ударив в череп, как в похоронный набат, и я свалился в воду, теряя сознание, временно возвращаясь в блаженное небытие.
∗ ∗ ∗

Ну вот. Готово. Я записал это. Было больно, но врач верно сказала, что мне теперь следует готовиться к долгой, долгой боли. Главное — безжалостно давить мысли о своей вине, гнать их от себя что есть мочи. Если бы это было так просто.
На том самом пляже меня вскоре и нашла компания загулявшей молодежи, помешав захлебнуться на двадцатисантиметровой глубине. Я пока не решил, стоит их благодарить за это, или же проклинать.
Меня лечили от подхваченного воспаления легких и травмы спины, полученной во время постройки плота, но главная часть работы досталась специалистам по мозгам. Мой случай показался психиатру любопытным, хотя и нес в себе классические симптомы диссоциативной фуги. Побег от реальности, побег от себя. Амнезия как защитная реакция. Одна моя бабушка десять лет как покойница, вторая спокойно живет во Владимире. Я поехал куда-то наугад. Вломился в чужой дом. Жил там, бредил наяву, воображал себя кем-то другим, писал эти чертовы заметки. Жестокий выход из фуги в виде острого галлюцинаторного психоза я и пережил на том проклятом плоту.
Не знаю, что еще написать. Я очень скучаю по своей жене и дочке. Мне не стоило так гнать, не стоило брать их вообще с собой, не стоило позволять малышке отстегивать ремень. Перечитываю заметки, написанные тем, другим, из его маленького локального лимба, отделенного от мира, отделенного от памяти. Это был человек гораздо более счастливый, чем нынешний я.
Врачам я улыбался. Принес коньяка и конфет, потому что вроде бы положено приносить коньяк и конфеты. Горячо всех благодарил. Они не виноваты, что не смогли меня переубедить. Виноват я один. На столике в прихожей лежит билет на поезд.
Я пока ничего не решил. Возможно, я просто съезжу туда ненадолго. Очень хочется вновь услышать тишину, окунуться в забытье. Постараться хотя бы минуту не слышать испуганных Катиных криков, плача дочери и визга шин. Ну а если не выйдет, что ж, я помню, под маленьким покосившимся причалом был глубокий и спокойный омут.

[Suggestive]

Имаго
 
Моя мама всегда со мной. Она из тех матерей, кто никогда не оставит, кто всегда будет на твоей стороне, что бы ни случилось. Любящая бесконечно. Все принимающая. Мы с мамой прекрасно понимаем друг друга, для этого нам даже не нужны слова. И расстояние — не помеха.

Я лежу на матрасе и смотрю, как вьется вокруг лампочки одинокий мотылек. Слушаю негромкий шелест его крыльев. Стукаясь о тонкое стекло, он раскачивает свисающую с провода сияющую сферу, порождая скольжение теней в комнате. Я тихо улыбаюсь и закрываю уставшие глаза. Тени танцуют по векам. Мама.

Мама всегда со мной.

∗ ∗ ∗

Вспоминаю, как пошел в первый класс. Конечно, надо мной смеялись. Возможно, я просто был непонятен им. Не так хорошо успевал, не носил новую красивую одежду. Мама объяснила мне, что не нужно себя стесняться. Что я — самый важный для нее человек. Да, у нас было не много денег, но так ли они были необходимы? Счастье не измерить в засаленных купюрах. Вот мы с мамой — мы были счастливы.

Конечно, нам мешал папа. Никчемный, какой-то серый выпивоха, он каждый вечер приносил свою серость с собой, в наш добрый и светлый дом. Серость растекалась от него по обоям и по ковру, пока он разувался в прихожей, угрюмо поглощал приготовленный мамой ужин, сидел на диване с бутылкой пива. Он нарушал гармонию, вплетался в наш совершенный дуэт звуком сломанного камертона. День за днем. Пиявка, отвратительная человеческая гниль. Я обязан был положить этому конец. В один из вечеров, оторвавшись от книги, которую читал, я взглянул в глаза присевшей с вязанием матери. И прочел в них привычное понимание… и одобрение.

∗ ∗ ∗

Когда я погрузил спицу в лицо спавшего пьяненького серого человечка, его глаз чмокнул как прокалываемый насквозь помидор, а рот и другой глаз распахнулись, заполняясь кровью. Продолжалось это недолго. Сев на кровати, мама смотрела на меня, прикрыв ладонью рот. По ее лицу я догадался, что она не ожидала от меня такой решительности. Что ж, я рано повзрослел. Мне даже хватило такта извиниться за погнутую испорченную спицу, которую я позаимствовал из ее швейного набора.

Сразу за этим, не дожидаясь похорон папы, мы отправились путешествовать, празднуя освобождение от необходимости делить жизнь с подобным ему существом. Было весело, мы проехали несколько городов и остановились на автовокзале Санкт-Петербурга. Я много читал о нем, и уже предвкушал знакомство со знаменитыми мостами и архитектурой Исаакия. Там мама усадила меня на одно из длинного ряда металлических сидений, опустилась на колени, поправила мой шарф, и сказала, что ей сейчас придется уйти. По ее щекам текли слезы, но я только улыбнулся: как обычно, я понимал ее и без слов. Мама сказала, что, хотя она и должна уйти, она всегда будет со мной.

И, как всегда, не обманула.

∗ ∗ ∗

Когда мне исполнилось восемнадцать лет, руководство школы-интерната в торжественной обстановке выдало мне все необходимые документы и ключи от моей новой квартиры, где я буду жить теперь уже один. Стоя на сцене актового зала, я пожал руку нервничающему директору и с улыбкой поднял глаза к софитам, вокруг которых кружилось несколько жадных до их сияния бабочек. Выбравшись из тесного кокона, я и сам выходил в новую, настоящую жизнь. Мама была рада за меня. Как обычно, она пришла ко мне во сне: изящный, чуть нечеткий силуэт в окружении порхающих серых крыльев прекрасных ночных созданий. Ничего не изменилось, с каждым годом наша незримая связь лишь крепла, как и положено в по-настоящему дружной семье.

∗ ∗ ∗

Прошло еще три безмятежных года. Каждый вечер окна моей квартиры покрывает снаружи живой ковер маленьких шевелящихся тел. Я засыпаю сном младенца под шорох их крохотных лапок. А ранним утром открываю окна на балконе, смахиваю с подоконника несколько трупиков и выкуриваю первую за день сигарету, наслаждаясь восходящим над спальным районом солнцем, его отражением в сотнях спящих еще окон. Ни на миг чувство полной внутренней гармонии не покидает меня.

Насвистывая очередной навязчивый мотивчик, я направляюсь на работу, где до вечера раздаю у метро листовки какой-нибудь парикмахерской или зубоврачебной клиники безразличным, вечно спешащим прохожим. Бедные люди, думается мне иногда. Они видят лишь гранитные ступени да заплеванный асфальт под ногами. Юнг полагал (и в этом недалеко ушел от профана Зигмунда), что большинство проблем человека берут исток в его детских годах. Что ж, не всем повезло иметь идеальную семью, как мне. Их, бедолаг, остается только пожалеть.

Начальство, распределяющее места работы, довольно надолго закрепляет своих промоутеров за тем или иным выходом из метро. На практике это означает, что к концу первой недели я начинаю узнавать бредущих мимо меня людей. Вот женщина средних лет в красном берете. Молодой парень в дешевом костюме, как всегда распустивший узел надоевшего за день галстука. Усталые, идут они с работы, когда небо уже темнеет, а в домах загораются уютным светом окна. Под конец смены я стараюсь не досаждать им особенно своей пачкой буклетов. У этих людей и без меня достаточно проблем. Я провожаю их обычным своим спокойным взглядом.

∗ ∗ ∗

Но иногда — нечасто — я замечаю кого-то серого. Серого и смурного, каким был и мой папаша. Каждый вечер такой говнюк, непременно крепко поддатый, волочит свою задницу из метро по направлению к дому, где будет отравлять жизнь своим домочадцам. Калечить будущее своих детей. Если никто его не остановит.

В таких случаях, рано или поздно, оставшиеся буклеты отправляются в мусорку, а я преследую пошатывающегося паршивца по быстро пустеющим улицам. Завтра я попрошу начальство о переводе к другому метро. Но сейчас моя рука привычно сжимает в кармане удобную рукоятку портновского шила. Серый прикуривает под одним из редких фонарей и сворачивает в темную арку, или неосвещенный подъезд, или решает срезать путь через гаражи… Будьте уверены, я направлюсь за ним. Я готов выполнять грязную работу за других. И мне нет нужды оглядываться. Я и так знаю, что за мной, едва видимые в затопивших улицы сумерках, будут стаей лететь мотыльки.

Мама будет мной гордиться.

[Облако]

Прочитала "Имаго". Хорошо написано. Кратко и при этом в сюжет нечего добавить.